Мне нравится рассматривать эту фотографию из нашего семейного альбома, сделанную за четверть века до моего рождения – и за четыре года до рождения моей мамы. Может быть потому, что я отчетливо помню четверых из этих шести.
В центре сидит мой прадед, Марк Маркович (Мордухович) Крахмальников, дантист из Бахмута (ныне Артемовска). По той версии семейной истории, которую я слышала в детстве, его отец, хоть и был простым рабочим на табачной фабрике, умудрился отправить своего единственного сына учиться в Берлин. Лет 10 тому назад профессор Крахмалков из Анн-Арбора внес в эту историю две поправки– Мордехай Крохмальник действительно работал на табачной фабрике в Полтаве, но не рабочим, а управляющим. К тому же у него было несколько детей, которые в начале 20 века эмигрировали в Америку, а потом расплодились и расселились по разным странам. Понятно, что при советской власти про такое происхождение и таких родственников лучше было помалкивать
Судя по тому, как долго стояли в моих зубах прадедовы пломбы, выучили его в Берлине хорошо. Ко времени революции у доктора Крахмальникова был свой дом в Бахмуте, трое детей, которых воспитывала немецкая бонна, кухарка и две горничных – одна специально при парадном входе, встречать и записывать на прием клиентов.
Марк Маркович дожил до преклонных лет, собирал детей, внуков и правнуков каждое лето на даче в Ворзеле под Киевом, цокал языком вслед каждой проходившей мимо красотке, не позволял никаким страстям опускаться ниже верхней пуговицы его рубашки, от души смеялся любому анекдоту – и отсмеявшись, спрашивал: «а в чем тут соль?», - держал шкаф, набитый Шолом-Алейхемом, Перецем и прочей украинско-еврейской литературой – и мирно засыпал над свежей газетой.
Крайняя справа – моя прабабушка Вера Марковна (Мордуховна, в девичестве Герцен, красавица и актриса любительского театра - вот откуда родом мои театральные гены!). Пять лет спустя после этого семейного портрета один из романов моего любвеобильного прадеда приведет к беременности молодой медсестры. В результате родится Юра, ровестник своих племянников – лихой весельчак и безбожный врун, а в остальном хороший парень, катавший нас вокруг Ворзеля на своем мотоцикле с коляской. Его младший сын от не-знаю-какого-по-счету брака, ровесник его внуков от первого, живущий на Украине в городе Василькове, свято убежден, что отец был героем войны (во время которой Юра сидел в школе за одной партой с моей мамой) – и разуверять его в этом у меня не хватает духа.
Вера Марковна проживет последние годы своей жизни с нами на Моховой улице в Ленинграде и умрет в 1949 году. К сожалению, я ее совершенно не помню – была слишком мала.
По центру стоит старший сын Марка и Веры, Семен Маркович Крахмальников со своей женой Зиночкой. Он станет прекрасным врачом-неврапатологом в Донбасе. Золотой души человек, он проживет долгую жизнь и будет надежной опорой своим родным. Его жена, тоже медик, умрет рано – в 1946.
Веру Марковну обнимает за плечи дочка Женя, которая в целях благозвучия переделает свое отчество на Дмитриевна, и проживет жизнь весело, беспутного и беззаботно, не отягощая себя суровыми моральными устоями и не заморачиваясь судьбами мира. Но в войну легкомысленная Женя спасет от голода всю семью обрезками со стола богатого любовника – одновременно «подкинув» моей бабушке на воспитание свою четырнадцатилетнюю дочку, Зою Крахмальникову, будущую правозащитницу и активистку православного возрождения, мать журналистки-правозащитницы Зои Световой и бабушку трех симпатичных молодых Дзядко с телеканала «Дождь».
Крайняя слева – моя бабушка, Лидия Марковна, ей тут 18 лет. В 15 она подделала в своих документах дату рождения - поменяла 1905 на 1903 – и сбежала из дому в Красную Армию помогать бороться за «светлое будущее». Ее тут же записали в партию – и отправили на фронт на Северный Кавказ. Пострелять из винтовки, она, к счастью, не успела – свалилась с сыпным тифом, а там и война кончилась, и ее направили работать по линии «Охраны материнства и детства». Вскоре после этого семейной фотосессии она оказалась в украинской деревне, где ей были не слишком рады – и возможно, просто бы умерла там с голоду, если бы не секретарь местной комсомольской ячейки, Александр Доброскок. Побочным следствием оказанной поддержки явилось рождение моей матери, Галины Крахмальниковой, о которой Голда рассказала в своем давнем посте "Куклы из Цфата, но не из музея", не зная, что к тому времени ее уже не было в живых.
Голда и Изабелла заходили в мамину галерею "Галина" в 2003-2004, и по-видимому, помнят ее вот такой.
В шестую годовщину маминой смерти я начала рассшифровывать те записи, которые сделала с ее слов в цфатском гоститале Зив перед неудавшейся операцией.
Вот их первая часть.
1.Харьков
Я родилась 13 марта 1926 года в городе Харькове.
Мама, Лидия Марковна Крахмальникова, приехала рожать меня из деревни Дергачи рядом с Харьковым, где жила семья моего отца, Шуры (Александра) Доброскока. Большая семья Доброскоков составляла половину деревни. Мама была в этой деревне зав. «Охмадетом» (Отделом охраны материнства и детства). Вскоре после родов она однажды услышала, как он стоит над моей кроваткой и говорит: «Надо же, у мэни народилась дивчина- жидивочка»
Бабушка Лида и мама Галя
Мама была принципиальной, и тут же уехала со мной в Харьков, где сняла комнату в двухэтажном деревянном бараке на Клочковской. Вокруг дома шел деревянный прогнивший щелястый балкон, по которому я любила лазать, приводя в ужас няню.
(До нас нянечка служила 30 лет у рава Финкельштейна, куда она попала восьми лет отроду - она была из нищей семьи. Оттого, что она с малолетства таскала на руках детей, у нее вырос горб. Я помню ее с толстой косой – и горбатенькой.)
Вдоль барака шел неширокий двор, а в конце его была горка, на которой росла шелковица, черные ягоды которой я очень любила, в результате чего мое платье всегда было измазано черным.
В этот период дед приезжал в Харьков, брал извозчика и меня с нянечкой и отвозил к бабушке Вере на Красноармейскую улицу.
Они развелись, когда Люба была беременна Юрой. Это начиналось как флирт, но когда Люба забеременела, баба Вера сказала, что он на ней должен жениться, - дескать, потом уйдешь, но ребенок не виноват. Дед и вправду потом пытался уйти от Любы, но Юра каждый раз держался за него и не отпускал.
Вера Марковна Крахмальникова, моя прабабушка, в молодости
У бабы Веры была маленькая комнатка с двумя окнами (она жила в квартире с еще какой-то женщиной). Между окнами стоял туалетный столик, а на нем бюро с маленькими ящичками, где лежали всякие побрякушки. А в углу возле правого окна стояло кресло, обитое зеленым плюшем, и висела газетница из черного сатина с нарисованными аистами. Дальше стоял платяной шкаф, на другой стенке – кровать, а посредине – круглый столик, на котором меня кормили моими любимыми оладушками из мозгов.
Не помню, при каких обстоятельствах я встретилась с прабабушкой Юлей – мне было всего два года. Она была к тому времени полностью слепая, но ей интересно было посмотреть, какая у нее родилась первая правнучка. Она стала ощупывать мое лицо, и я ужасно испугалась.
Когда мне было два с половиной года, на свет появилась моя двоюродная сестра Зоя, а потом еще одна – Ирина. Зиночка (жена Сени, мать Ирины) пасла нас всех на даче под Харьковым в сосновом лесу, и сажала нас на солнышко в ванночке с хвойным раствором, меня – в узкую часть, а Иру и Зою в широкую (Зоя родилась 14 января, а Ира – в сентябре 1929 года) Через некоторое время я их выпихивала в песок, потому что ванночка была моя.
Мама Галя, 1929
До этого я помню еще два эпизода.
Мне было два года. Зина и Сенюша взяли меня на дачу (мама работала) На мне было красное платье, и я, наверно, прыгала и дразнилась – и вдруг на меня пошел черный бык рогами вперед. Сеня успел меня подхватить и поставить на штабель дров. С тех пор я панически боюсь черных коров.
Я не говорила до дух лет и двух месяцев, и на всех злилась и кусалась, и даже на даче укусила за живот повариху, потому что она не понимала, чего я от нее хочу. Зиночка дала мне клубнику, я запачкалась, и когда она меня спросила «а что у тебя тут?», я сказала «кубиська!» Зина так обрадовалась, что дала маме телеграмму, и она сразу приехала – убедиться, что ее чадо заговорило. А я с тех пор остановиться не могу.
Еще одно событие – про пьяного извозчика, о котором мне рассказывала нянечка. Мне это так понравилось, что я заставляла ее повторять по много раз – «ессё!»
... Дедушка приехал за нами на бричке и повез меня и нянечку к бабе Вере. По пути он увидел, что кучер в дугу пьян. Он тогда сам сел на облучок, взял вожжи и отвез нас. Надо сказать, что Красноармейская улица – это одноэтажные солдатские бараки, и посреди улицы ходил трамвай. Бабушкин дом стоял в конце казарм. Только мы поднялись к бабушке на второй этаж, раздался звон разбитого стекла и крики – наш извозчик оглоблями въехал в трамвай. Нянечка каждый раз рассказывала эту историю с вариантами и с «выраженьем на лице». Она была хорошей актрисой – «Дзинь! Бах!» - и мне это очень нравилось.
В это же время нянечка выучила меня молитве «Модэ ани лефанеха»- потихоньку от бабушки, чтоб та не знала, и каждое утро мы с ней говорили эту молитву.
Мама Галя считала, что эта фотография хорошо передает ее шкодливый характер
Дальше я помню другую улицу – площадь Руднева. Примерно 1929 год.
Уже появился Саша, и нам дали другую квартиру – первый этаж, бывший магазин, поэтому кафельный пол и туалет через площадку. Длинный коридор, и в конце - кухонька со стеклянной дверью. Из коридора вход в большую столовую (совершенно пустая – в углу продавленный диван и стол), из нее вход в спальню и в детскую. Сашин сын Володя был моим погодком. Он сначала только приходил к нам, а потом в Киеве он уже жил вместе с нами.
Однажды летом Вовка собрал с дерева пушистых зеленых гусениц и рассовал по карманам. Они, конечно, расползлись по всему его телу и он долго ходил весь в волдырях.
Саша устроил меня и Володю в элитный детский сад на Юмовской. Там зимой «оздоравливали» детей - на нас одевали спальные мешки, но оставляли открытым клапан для ног. Поддерживая эти клапаны, мы шли гуськом под навес во дворе, там стояли раскладушки, мы на них укладывались, и тогда эти клапаны закрывали. Это было неизгладимое впечатление – сон на морозе.
Мама и няня завязывали мне на голове бант. Однажды я пришла из детского сада домой, сорвала его с головы и сказала, что больше не буду его носить, так как мне объяснили, что только дети буржуев носят банты.
Из детского сада домой меня обычно забирала нянечка. Это было остановки полторы-две от дома, и мы шли пешком, и на нянино несчастье, там по дороге были три киоска, где продавали «маковички» - квадратики из меда и мака. Не доходя до киоска, я замедляла ход, шаркая сандалями по асфальту и подавая гудок «ту-ту!», а потом останавливалась и заявляла, что у паровозика нет больше угля – пока у меня в руках не оказывалось маковичка. У следующего киоска сцена повторялась.
В 1930 году на Украине был голод и страшные морозы. Люди приходили в город в поисках еды – и замерзали на улицах. Помню много мертвых птиц на улицах и мертвых людей вдоль поребрика на Руднева.
К нам постоянно приходила женщина с мальчиком лет 10 – оборванная, но с очень приятным лицом. Мама всегда подкармливала их, готовя что-нибудь вкусненькое – кусочек хлеба с селедкой, например.
Мы сами получали продукты в распределителе. Когда я впервые зашла туда в 1930 году, я обалдела. Это было узкое помещение, за витринами которого чего только не было. Мы были не самая элита – Саша был начальником санэпидуправления – и не все продукты давали по нашим карточкам . Мама говорила про что-то – «это нам не положено». Но не все, что нам было положено, мы могли выкупить – работал один отец, мать училась, а семья – пять человек, так что мы выбирали продукты подешевле.
В 1931 году у нас появились Динга и Рыжик – немецкая овчарка с родословной до третьего колена, и сибирский кот. Их в один и тот же день – два маленьких мохнатых комочка – принес в подарок Скрипник. Родословную Динги помню до сих пор : родители Дон и Инга, дед и бабка - Керзон и Фрина (известные собаки Осовиахима)
У Динги была родовая грыжа и мы пеленали ей животик. Эта парочка спала в коридореу входа в квартиру – все годы, что они были у нас, Рыжик всегда спал между лапами Динги.
Когда приходили гости и в кухне открывались консервы, они оба заглядывали туда через стеклянную дверь – и их языки перемещались то вправо, то влево.
Когда Саша приходил с работы и открывал дверь, он говорил: Понди-ронди-какс, вакса-макаракс, карамарара – хопс!» - на «хопс» Рыжик оказывался у него на плече.
Я постепенно стала называть Сашу отцом, т.к. Шуру видела редко – только перед войной он прислал три письма с фотографией своей дочки Галиночки – деревенское дитё – белобрысая девочка с розочками вокруг.
Александр Доброскок с дочкой
Моя бабушка Лида и ее муж Александр Ефимов. Когда бабушка спрашивала его, что он любит - что ему приготовить? - он неизменно отвечал: "Ем я все, а люблю только тебя"
Кабинет отца был очень длинный, вдоль стенки – книжные стеллажи из простых досок, закрытые занавеской. В редкие свободные вечера мы все собирались в кабинете и звали Рыжика. Ему давали понюхать конфетку и выставляли за дверь. Потом кто-нибудь из нас прятал ее на стеллаже. Рыжик входил в комнату, влетал на занавеску, мгновенно находил конфету и отдавал ее только тому, кто ее спрятал. Если это был Вовка, а забрать конфету пыталась я, он выгибал спину и рычал.
А Дина научилась от него по-кошачьему умываться.
Динга немножко подросла, ей было полгода, и ее отдали в элитный питомник на ХТЗ, откуда она сбежала в лютый мороз. К нам в ужасе прибежали осовиахимовцы – пропала собака с такой родословной! Это было , когда я уже училась в школе, в нулевом классе. Через три дня нас повели на спектакль « Синяя птица» по пьесе Метерлинка – потрясающее зрелище для 6 летнего ребенка. И как раз когда я пришла домой, вернулась Динга – кожа да кости. И я сказала: «Больше ты у меня учиться не будешь, будешь дурой!»
Рядом с нашей школой была еврейская, после занятий дети из двух школ – нашей и еврейской – оставались в общей группе продленного дня и делали вместе уроки. Я помню мальчика, который писал на иврите справа налево, стирая все написанное рукавом.
Антисемитизма не было – он пришел позже, перед войной, в 39-40 году, когда захватили Польшу.
В кабинете отца на диване с вылезшими пружинами собиралась группа студентов Харьковского экономического института (в моде был групповой метод обучения) – Ваня Танченко (впоследствие первый секретарь Киевского обкома) – с белой челкой и открытым ртом, Рая Скрипник, в которую Ваня был влюблен, а она его осаживала одной и той же фразой – «Ваня, когда ты научишься закрывать рот и поднимать ноги?» (он шаркал при ходьбе, и вообще на всю жизнь остался обыкновенным деревенским парнем - так что мне даже пришлось повторить ему эту фразу 40 лет спустя), и Марк Цизин (его жена, Мария Медведовская была награждена самым первым орденом Ленина). Когда Саша звонил и спрашивал, что происходит дома, я отвечала – «Мама с Марксом изучают Марка»
К Марку и Марусе мы потом ездили в гости в Кадиевку около Артемовска, но что потом с ним стало – я не помню, после войны Маруся жила в Харькове на ХТЗ одна, а ее сестра Рива жила в Киеве в одном из высотных домов.
Рая была замужем за Скрипником, тогда – членом правительства Украины. В 1932 году он привез из Парижа два в подарок Рае и маме две ветки ожерелья – с красными овальными и белыми пятигранными бусинами с вкраплением зеркал. Эти бусы одеты на ней на фотографии, где она снялась с Сашей.
Однажды, когда все они сидели на этом диване, зазвонил телефон и я взяла трубку – это был Скрипник, он попросил Раю к телефону. Через минуту Рая дико закричала и потеряла сознание – и в трубке мы услышали выстрел. Это был 1933 год.
В 1934 году столицу Украины перенесли в Киев. Переехали туда и мы.
Продолжение следует...
